Автор: Djulian-of-Amberus
Фэндом: Сказки Братьев Гримм
Размер: мини (чуть более 5 тысяч слов)
Рейтинг: PG
Жанр: джен
Персонажи: жители деревни Староможайское
Предупреждения: недосаспенс, недохоррор, недосказка, недо, недо, недо... Немножко насилия. Природа всегда побеждает.
От автора: из полстраничной сказки "Пугач" появилось вот это вот чудо чудесатое, совершенно непонятно причём, почему такое здоровое. Продолжение цикла, начатого "Царевичем Иваном и Зверь-женщиной", с последним достаточно сильно связанное. Нити сплетены настолько тонко, что их трудновато не заметить. И я искренне надеюсь, что это всё ещё можно читать.
читать дальшеСело Староможайское(1), Петербургская губерния, 1764 г.
Стояло обычное жаркое и засушливое лето. Солнце палило столь нещадно, что, казалось, окрестности вот-вот превратятся в самый настоящий уголок ада на земле. Дождя не было уже несколько недель. Вся трава в округе медленно, но верно засыхала, желтея чуть ли не на глазах. Ни птички, ни зверушки, ни даже какой-нибудь Полудницы не было в этот момент в полях вокруг. Дети сидели по домам, играя друг с другом в тесных комнатах жарких изб, порой помогая матерям по хозяйству. Больше здесь делать было нечего. Читать никто не умел, а быстрых разумом Невтонов в Староможайском по щучьему велению, по императорскому хотенью почему-то не зарождалось. Разве что дети попа владели кое-какой грамотой, да сами поп с попадьёй. Да и у них не водилось ничего, кроме перечитанных вдоль и поперёк Книг да житий.
Работать в поле сейчас было бы самоубийственно: час-другой, и не избежать перегрева. Мужики, ушедшие на барщину, наверняка тоже сейчас устроили недолгий привал, пережидая самую страшную пору. Даже скотина в стойлах давала о себе знать, требуя питья или еды. И, что делать, приходилось отрывать от сердца драгоценные кусочки, отдавая животным. Да, недоедали сами при этом. Но поделать было нечего: мясо, молоко, или же просто тягловая сила никогда не обходились дёшево, однако хоть чуть-чуть да вознаграждали за проделанные усилия со временем. К тому же, кормили зачастую ради того, чтобы несчастный зверь, и без того тощий – кожа да кости, просто не умер с голода. Зерна и овса на прокорм не хватало критически. Их и обычно было маловато, а в череду засух и вовсе не стало даже самых маленьких излишков. Не говоря уж о том, что эти самые излишки по большей части уходили на новый посев, ибо в худшие годы едва ли даже в два раза урожайность превышала количество зарытых в землю весной зёрен. Это никак не могло обеспечить ни эффективную торговлю помещику, ни толковый оброк, ни, чего греха таить, нормальное проживание для самих крестьян. Но делать было нечего. Госпожа Природа диктовала им свои условия. Переселиться в лучшие места у них бы не получилось, сочли бы беглецами, да и не было, откровенно говоря, лучших мест. Поэтому им только и оставалось, что принять страдания, обрушивавшиеся на них, и надеяться, что после жизни Бог воздаст им заслуженное местечко в прохладных райских кущах, где плоды сами растут на деревьях, реки текут молоком, берега их из мёда, а помещики если и есть, то где-то очень и очень далеко. Или близко, но только те помещики, что не проигрывают их в карты, не бьют плетьми за каждое оброненное зёрнышко и не ссылают в Сибирь за жалобы на жизнь тяжкую. Таких, конечно, было мало. Но и мест в Эдеме, согласитесь, на каждого не напасёшься. На небесах-то тоже переселенческий вопрос, наверное. Бедным, при жизни страдающим, - много места, богатым, при жизни купающимся в роскоши, - мало. Бедным, при жизни совершавшим злодеяния, - мало, богатым, при жизни ограничивающим себя изо всех сил, - много. Только на такую справедливость, справедливость высшую и непререкаемую, и могли рассчитывать несчастные крестьяне. На этой милой их сердцу, но столь жестокой земле справедливости не было. Ибо золотой век российского дворянства становился всё ближе и ближе, а до малейших послаблений в крепостнической системе оставалось ещё полвека. Ещё через четверть умнейшая часть дворянства задумается о том, что неплохо бы было дать крестьянам вольницу. И лишь спустя ещё двадцать пять лет выйдет указ об отмене крепостного права. Пока же всем в деревне приходилось работать. Работать усердно, не покладая рук. Дома, в хлеву, на землях общины, на землях помещика, на своём маленьком участочке земли. А потом воспитывать детей, передавая им житейский опыт и знания, по ночам рассказывая сказки о древних богатырях и их борьбе с вечным злом, их жизни и гибели, приговаривая при вопросах «А они есть ещё в нашей земле?», что век чудес прошёл, и такого больше не случается, не веря, что этот век чудес вообще когда-либо наступал. При этом большая часть житейского опыта зачастую содержала те же самые суеверия да приметы. Порой крайне эффективные, спору нет. Но суеверия, которые сначала назывались грехом, а потом оправдывались тем, что примета-то ведь работает, значит, не зря верят! Вполне возможно, что даже были правы. Не было ничего плохого в том, чтобы по беспокоящейся скотине учуять грозу. Наоборот, это было самое, что ни на есть, Познание. В обыденной его форме, но факт оставался фактом. А вот когда бесы начинали мерещиться на пустом месте, там, где их не было, уже можно было начать идти в храм и отмаливать грех. Или приглядеться повнимательнее и действительно заметить духа-искусителя на самом видном месте, где оные обычно и прятались. Но уж точно не устраивать охоту на ведьм из-за кривотолков и прочей клеветы, которой достаточно было во всяческого рода сплетнях, но доверять которой, увы, не представлялось возможным. В её основе лежала обыкновенная боязнь чего-то иного, незнакомого, непонятного. Порой страдали даже добрые духи, призванные помогать. А порой и вовсе невинные жители, павшие жертвой детских или взрослых обид, давних разногласий или недавних сравнительно дрязг. Разгар подобного мракобесия был далеко позади, само собой. На дворе был уже восемнадцатый век, но периодически выбросы негативной энергии случались, побуждая мирных, на первый взгляд, жителей, совершать нелогичные поступки, а то и вовсе безумства. Помещики подобное одобряли мало, особо активных охотников на нечистую силу наказывали, считая, что те только и сочиняют, что небылицы. Кто-то пытался изгонять суеверия, но быстро от подобных идей отказывался. Либо потому, что надоедало, либо потому, что духи очень быстро напоминали о своём существовании и о том, что они ещё не окончательно исчезли с лица планеты, что их время не закончилась. И образованные люди, истинные вольтерьянцы, очень быстро понимали, что хоть они и значительно выросли за прошедшие тысячелетия, но некоторые явления им понять только предстояло. Или не было суждено вовсе. В зависимости от того, оставался ли подопытный приверженцем науки или ударялся в то, от чего так сильно своих подопечных пытался отвратить. Второй исход встречался всё реже, но по-прежнему существовал, отдаляя человечество от понимания того, что сохранялись ещё на Земле заповедные уголки, в которых понимание и непонимание сливались воедино, в которых можно было видеть – и не верить глазам своим, в которых нельзя было точно доказать или опровергнуть существование странного и даже сверхъестественного. До окончательного осознания оставалось чуть ли не в два раза больше, чем до отмены крепостного права в России.
А вот поводов для создания страшилок оставалось, хоть отбавляй. В самом Староможайском, наверное, нашлась бы пара-тройка подобных легенд. Не говоря уж о тех, что порождались библейскими преданиями, или же распространение имели по всей Великороссии, а то и дальше, вплоть до берегов Тихого океана. И каждое поколение одну-другую да порождало. Да что поколение – наверное, каждые лет пять расходилась и угасала очередная то ли быль, то ли небылица. Чаще, конечно, последнее: склонны были крестьяне преувеличивать, поделать тут, увы, было нечего. И если периодические пропажи в лесах неподалёку уже давно стали причиной для самых разнообразных, по большей части не далёких от истины догадок, а пришедшие пару раз бессердечные женщины вселяли ужас, то многое придумывалось почём зря, за светом костра, а потом расходилось в тираж.
Чего только стоила, так сказать, «новинка», совсем недавно ставшая передаваться из уст в уста. Истории этой было не больше месяца, и многие жители деревни ещё с охотой в неё верили. Даже несмотря на её заметную с первого взгляда совершенную, абсолютную абсурдность. В амбаре, видите ли, нечистый завёлся! Амбару-то было лет сто, наверное, и он даже не горел ни разу. Это было странно, но уж абсолютно точно не сверхъестественно. А уж как свидетели описывали «чёрта рогатого» - тут уж самый суеверный из них пару лет спустя покатился бы от хохота над своим же собственным «показанием очевидца».
Да, начиналось это всё действительно подобно какой-то плохой комедии. В конце прошлого лета, когда, под самый конец жатвы, мужики дружно пришли домой с ошалевшими, с блюдце размером, глазами, испуганные чем-то до смерти. Жёнки, понятное дело, бросились в расспросы. Что, да как? Мужья-то их были не робкого десятка, среди них нашёлся даже один солдат, отслуживший целых двадцать пять лет рекрутской повинности, и даже чуть больше, наверное. Отважный малый был, но и тот испугался. Кого испугался Михайло Борисыч, правда, сам он объяснить толком не мог. Летает, говорит, что-то по амбару нашему, с глазищами огромными, горящими, с крыльями диковинными, и ухает громко-громко. Подумали, что сова, так нет, уж слишком здоровый бес для совы-то! Степан Серафимыча как цапнет – и того будто не бывало! А Степан Серафимыч в это время сидел, в ус не дул, водичку хлебал, поданную своей женой, и то же самое рассказывал про Михайло Борисыча. На утро встретились они, и диву дались: как такое случиться-то могло, что сначала оба исчезли, а потом вдруг нашлись, живы-здоровы? А если б не побежали в первых рядах, авось, и заметили бы друг друга, дома ведь даже были по соседству. Не выдержав сраму подобного, впрочем, мужики вечером, закончив с работой, пошли в амбар – скопом нечистого бить. С вилами, с факелами. А того как не бывало. Исчез. Почувствовал, видимо, что смерть его пришла, что не так уж и просты староможайские – да и улетел, ничего после себя не оставив. Сельские ещё долго после этого над бедолагами-работниками смеялись: надо ведь, из обыкновеннейшей совы диавола сделать! Но попа, конечно, позвали, попросили амбар святой водой окропить. Мало ли, что. Неизвестно, из-за этого ли, но более в прошлом году Староможайское бесы не беспокоили. Уханье, которое до этого частенько слышали деревенские дети, если ночью тайком выходили из дому, тоже куда-то запропастилось. Лишь в конце ноября, когда на улице уж полмесяца снег лежал, Егорка Кузнецов, бедовый парень, в очередной раз сбежав от родителей, вернулся домой той же ночью, которой ушёл, три дня за калитку носа не показывал и с тех пор стал самым что ни на есть пай-мальчиком. Что с ним произошло, он не говорил, и даже на посиделках деревенских мальчишек, на которых страшилки рассказывали, отмалчивался. Всем вокруг оставалось только догадываться. Кто-то говорил, что Егор в лесу на Святой Дух наткнулся, и тот вразумил непутёвого. Кто-то утверждал, что парень сам себе чего-то навыдумывал, и своими же страхами себя ввёл в это состояние. Высказывалась мысль, что сам одумался внезапно. Она-то, надо заметить, была отнюдь не лишена смысла. Как и то, что его просто отец догнал и всыпал розгами по первое число. Григорий Симеонович, мужик жёсткий и властный, правда, это отрицал, как только мог. Да, не раз ему случалось наказывать сына за провинности и подобным образом – заслуживал Егорка этого, спору никакого не было. Но в тот день Григорий руку на него не поднимал. Плачущего сына, кричавшего: «Маменька, папенька, простите меня, простите за всё!», отец, подобного возвращения сына, к тому же, произошедшего за каких-то там полдня, ударить просто не смог. И был этому даже рад. Егорка действительно, что называется, исправился. Но чему это было следствием, не знал, разумеется, и сам родитель. Ведь он, накинув дырявый, залатанный по нескольку раз заботливой женой, тулуп, только собирался выйти за порог, чтобы найти и вернуть домой сорванца, когда всё случилось.
А увидел сын Кузнецов того же самого беса, о котором судачила вся деревня два месяца тому назад. Увидел, смешно сказать, самую настоящую и обыкновенную сову, которая летела к амбару. Но как только она попыталась в него забраться, небо на мгновение покраснело, звёзды и Луна померкли над Староможайским. А сама она, на первый взгляд невзрачное существо, галочка на горизонте, стала самым настоящим чудовищем. Метров десять в размахе крыльев, с глазами с половину избы. Тень отбросила монструозно-огромную. А уж какой она издала крик! Это действительно был словно крик самого лукавого, на которого вылили, наверное, несколько океанов святой воды. Егорка это всё видел прекрасно. Он ведь и сидел в этом самом амбаре, закутавшись в свой тулупчик, и всё происходившее было прежде всего перед его глазами. Крестясь, чуть ли не крича, он выскочил за дверь и помчался домой.
Так ли всё это было, сказать, конечно, очень и очень трудно. Ведь никто не мог гарантировать того, что парнишка просто-напросто не напугал самого себя. Ему ведь могло почудиться. Или даже присниться. Или он просто вдруг вспомнил свои же собственные рассказы за костром, и сам их же испугался. Сам он тот вечер, во всяком случае, помнил плохо, и оттого его страх становился животным страхом, страхом непонятным, но из-за этого ещё более пугающим. То же, что страх этот сотворил с ним, иначе как чудом назвать было нельзя. Не было ничего удивительного в том, что деревенские заговорили о вмешательстве сил божественных, не земных и даже не подземных. Дело-то было сотворено благое. И никто и не задумался о том, что и само Первородное Зло могло порой совершать поступки, результатом которых было зло для одних, но несомненное добро для других. В данном случае – для родителей Егорки. Один лишь поп, услышав о случившемся, тайком ночью окропил повторно амбар, свой дом, избы Кузнецовых и их соседей. Он единственный из всех понял в те дни, что что-то тёмное свершилось в ту ночь. Сыновнее почтение, наконец проявившееся в непутёвом мальчишке, было одним разговором. Молитвы Егорки, ставшего стоять в храме в первых рядах, - совершенно другим. Казалось бы – радуйся, возноси хвалу Господу, отец Борис, вон какой порядочный прихожанин у тебя появился! Но тут возникала проблема. Отец Борис был человеком мало того что верующим настолько, что многие священники могли позавидовать ему, так ещё и мастером в лечении душ, каких поискать надо было. И на исповедях, на которые Егорка стал так часто ходить, он чувствовал, что ни примерное поведение, ни постоянное коленопреклонение, не от Бога появились у сына Кузнецова. Что-то нечистое висело над ним страшным проклятьем. И в молитвах его почти не было любви. Было гораздо, гораздо больше страха. За свою ли душу, за кого-то ещё – неважно. Важным было то, что страх, должный додавать то, что не могла дать одна лишь любовь, превалировал в душе мальчишки. Самым же пугающим было то, что он о том случае на этих исповедях не говорил вообще. Тогда-то отец Борис и понял, что тёмная сила, страшная сила нависла над Староможайским, и решил предпринять всё, что было в его скромных силах. На какое-то время этого оказалось вполне достаточно. С того дня, как он окропил половину села, и ежедневно расходовал, не жалея, по ведру-другому ещё и в храме, всё успокоилось. Егорка потихоньку приходил в себя, хотя по-прежнему молчал о том, что произошло. История про страшную сову становилась притчей во языцех, и мужики уж сами над собой смеялись холодными зимними вечерами, вспоминая произошедшее в конце августа, как абсурдный и страшный сон, но уж явно не более того.
С тех пор прошло более полугода, и всё это время бес не напоминал о себе. Всё нечистое уходило из деревни. Помещик Вертепов стал подмечать, что мужики Староможайского работали усердно, как никогда, и сократил им целый день барщины. Хороших работников он ценить умел, и решил, что пусть уж лучше они ему оброк исправно приносят вместо лишнего дня на его пашне. В это время он вполне мог заставить работать лентяев из других сёл и деревень. Но и он почувствовал что-то неладное в поведении мужиков, в их радостных улыбках на худевших с каждым днём лицах. Второе было вполне обычным явлением на его пашнях, разумеется. Но первое входило с этим в явное противоречие. Он поговорил с сельским старостой. Но Миколка, сын Игорев, вёл себя, как обычно, и говорил, что и мужики-то ведут себя как обычно, что барину не из-за чего беспокоиться. Говорил он искренне и без малейших признаков лжи или скрывания чего-то. Вертепов этим, конечно, не удовлетворился. Он лично выехал в странное село. Но и там ничего слишком уж странного не нашёл. Все, как один, вели себя совершенно нормально. Это подтвердил даже священник. О Егорке он предпочёл умолчать, разумеется. Незачем Вертепову было знать о случившемся. Ещё команду вышлет. А кто знает, как демон себя в присутствии вояк поведёт? Да и барина волновать как-то не хотелось. Тот тоже вскоре забыл о своих подозрениях. Удовлетворившись малым, сиречь, повышением эффективности работников, он просто продолжил пользоваться плодами их усердной работы и позабыл надолго о том, что они как-то необычно вели себя для крепостных. Как выяснилось, забыл он об этом совершенно зря.
Из-за отсутствия каких-либо необычных происшествий к началу лета отец Борис прекратил свою борьбу с нечистым. Тем более, что и Егорка молился уже куда более осознанно, и его натура непоседы, забывшая о конце ноября, как о дурном сне, вновь начала проявляться. К неудовольствию родителей и великой, надо заметить, радости священника. Святую воду в промышленных масштабах он перестал расходовать где-то в середине июня. И два месяца после этого не происходило ничего особенного. Бес, один раз изгнанный, будто позабыл о Староможайском. Так, во всяком случае, казалось отцу Борису. Он даже не подозревал, насколько ошибался по своей беспечности и насколько недооценивал противника.
Первые тревожные знаки он с блеском проморгал, наоборот, как и многие жители села, даже обрадовался им. В леса в округе Староможайского вернулись совы. По ночам вновь начало раздаваться уханье. Кто-то вспоминал, что перестал его слышать, когда в амбаре завёлся нечистый. Возвращение птиц восприняли исключительно как добрый знак, как окончание борьбы с потусторонней силой. Восприняли совершенно зря, как выяснилось.
В июле уже стало опасно ходить в лес. За две недели пропало несколько человек, которых потом либо находили в Неве, либо они сами, уже мёртвые, правда, возвращались в село. Но едва ли можно было обвинять в этом того, кто действительно положил на сельчан дурной глаз. Это разбушевалась расамаха, выказывавшая таким образом своё недовольство их поведением. Намёки поняты не были. Люди просто не осознали, о чём им хотела сказать мать-природа. Тогда женщина-зверь просто поймала нескольких гулявших в лесу детей и очень долго объясняла им, что нужно передать взрослым. Те, пусть и не очень хорошо, с задачей справились. Крестьяне, до того не понимавшие, чем прогневали лес и его защитников, узнали, что слишком часто стали заходить на запретную, заповедную территорию. Сообщение было чётким и ясным, с сопровождающей достаточно эффективной угрозой сожжения всего села, и вектор поиска грибов и ягод, а также вырубки деревьев, сменился вдаль от её владений. Человек всё ещё побаивался того, чего понять не мог. Мужики решили подождать пару лет, а потом всем скопом наведаться в лес ещё раз. В этот год их страх был всё ещё слишком силён, и не могли они справиться с собой, пару раз заходя всё-таки в чащу с вилами, но всякий раз возвращаясь. По темноте, под аккомпанемент уханья сов, которое само по себе начало уже вселять в них ужас, и зловещего, злорадного женского смеха. Это смеялась над ними природа. Слишком маленькими, слишком ничтожными, чтобы противостоять ей. Час Человека ещё не пробил, антропоцен не наступил. А в голоцене люди разумные всё ещё не заслужили своего видового и подвидового титула в полной мере. Власть естественного была чересчур сильна. До триумфа оставалось недолго, ибо близился промышленный переворот. Но здесь, в деревенской глуши, о нём ещё и слыхом не слыхивали. И бороться с природой не могли. Боялись. И её, и её всяческих воплощений, лесных, водяных и всех иных духов.
Но страх этот, страх языческий, разумеется, не обладал слишком уж большим значением в их жизни. Здесь главным было не заходить за границы запретного, а если уж зашли – семимильными шагами отступать назад и начинать двигаться в каком-нибудь другом направлении. Всего-ничего, на самом деле. Страх иного аспекта их двоеверной картины мира, страх сверхъестественного зла, которое имеет одну лишь цель – уничтожить или поработить их, был куда сильнее. Страх, пришествия которого они боялись более всего на свете. Страх, который познавать удавалось редко. Но если уж и удавалось, то тот, кто познакомился с ним глаза в глаза, менялся до неузнаваемости. Как парень Егорка. Как отец Борис. Как все мужики, столкнувшиеся прошлой жатвой со странной сущностью в амбаре. И страх этот не забывался. Он мог спрятаться, мог притупиться. Но стоило его причине вернуться, как он обострялся с новой силой. Он вновь приходил, искушал, вводил в панику, и с каждым разом эти чувства были всё ярче. Они сводили с ума, побуждали бежать как можно дальше, совершать необдуманные действия, грабить, убивать. Уходить от того места, где страх этот был испытан. Каждый год, каждый месяц, каждый день. Не терпеть. Не выносить. Не держать в себе. Бежать. Куда угодно, лишь бы не оставаться на месте. Мужикам повезло: они зажили относительно нормальной жизнью, ибо быстро прогнали зло. Отец Борис с ним не сталкивался напрямую, но эта неизвестность мучала его только сильнее. Егорка сбежал из своей прошлой жизни, физически оставшись всё там же, где и был. Каждому здесь была предназначена своя роль. Роль в дьявольском спектакле, сыграно в котором было от силы действия полтора из трёх.
В августе началась жатва. Мужики сперва в амбар заходить немного побаивались – мало ли, вдруг нечистый просто притаился и ждал, пока не наступит время очередного выхода на сцену. Очередного сбора урожая. Вновь попросили отца Бориса амбар окропить святой водой. Тот не отказался, хотя сам меру считал даже излишней. Мужики ведь вновь обленились, вернулись к шестидневной барщине, а сын Кузнецов вновь начал проявлять непослушание родителям своим. Но рисковать, конечно, не стал. С лукавым в такие игры играть не стоило. От таких игр лучше было зарекаться сразу, и чем быстрее, тем лучше.
Освящение, быть может, даже помогло. В день, когда в прошлом году странное уханье началось, над деревней стояла гнетущая, но всё же тишина. Все окончательно вздохнули с облегчением и стали дружно смеяться над своим страхом, над всем годом той жизни, когда они дрожали за свои души грешные, боясь пришествия Зверя. Плясали вокруг амбара, устраивали игрища – радовались жизни. Первые несколько дней. А потом вернулись в обычный, рабочий ритм, продолжая складывать еду в хранилище. И никто не обратил внимания на то, что Егорка в храме стал частенько подходить к иконе Сергия Радонежского и тихо что-то шептать про себя. А кто замечал, думал, что мальчишка просто молится. Ошибались. И даже обычно внимательный отец Борис это обстоятельство пропустил мимо своего поля зрения, и на исповеди не спрашивал Егорку, о чём тот так усердно говорит с изображением святого. А если бы и спросил, то ответ едва ли получил бы. Потому что Егор не помнил, что он шептал. Подходил, проговаривал – и тот час же забывал. Это был второй, после возвращения сов, удар в набат, который не услышал ровным счётом никто.
Второй последовал в скорости. Жатва уже подходила к концу, когда он прозвучал. Совы начали подлетать слишком близко к селу. Если кто и выходил на улицы в это время, то одну птицу да замечал. Но вновь никто и ухом не повёл. Все равнодушно повели плечами. Кто-то вновь обрадовался: староможайцы научились жить в гармонии с природой, раз они столько птиц к себе привлечь сумели. Но эта радость была запоздалой и губительной. Наихудшее уже было совсем близко.
Третий раз лукавый ударил в колокол, возвещая своё приближение, в последний день жатвы. Удар был страшный и звонкий. Его услышали все. Но было уже слишком поздно. Уханье вновь раздалось в амбаре. С новой силой. Мужики, естественно, вломились туда с топорами, вилами и факелами. Ничего ровным счётом не заметили, хотя уханье всё равно раздавалось. Обрыскали весь сарай. Не было ни малейшего признака совы. Так им казалось. На самом деле, её просто ухитрились не заметить. Она была рядом с окном на самом верху, под крышей. Сидела тихо и мирно, никого не трогала, высиживала птенцов. Однако староможайцы, списав всё на появление нечистого, решили опять позвать священника. Отцу Борису вся эта процедура уже начинала порядком надоедать, он уже начал ждать открытого столкновения, когда лукавому надоест уже прятаться от него. Он вылил на амбар почти всю святую воду, которая у него была, освятил ещё несколько ведер, забрался на крышу, два или три вылил в окно. Звуки, столь мужиков пугавшие, прекратились на пару дней. Поселянам было дано время уйти перед последним ударом, который должен был обрушиться на их головы. Кто-то почти воспользовался им, отправившись с практически полностью отсутствовавшими излишками запасов к барину, дабы заплатить ему хоть незначительную часть непосильного оброка, что был на них Вертеповым возложен. Там же планировали и закончить жатву в хозяйстве помещика, продолжить барщинную отработку. Женщины с детьми, само собой, должны были остаться.
Сегодня прошло уже три дня с тех пор. Мужики должны были вернуться к вечеру, и их ожидала вся деревня. С каждым маленьким движением солнца к закату нетерпение становилось всё сильнее. А вечером, когда светило, наконец, село, был положен конец ожиданию. Труженики возвращались, и звуки их пения под аккомпанемент музыки совиного уханья в лесу раздавались по всей округе, давая знать о том, что они, наконец, пришли:
Вниз по матушке, по Неве-реке,
Что на пристани кораблиной
Молодой матрос корабли снастил
Об двенадцати парус тонкиих,
Парусы тонкие, полотняные.
Как увидела красная девушка
Из высокого красного терема,
Из косящатого окошечка:
«Ох, ты гой еси, молодой матрос!
Ты на что рано корабли снастил
Об двенадцати парус тонкиих?» —
«Ох ты, глупая, красна девица,
Не своей волей я корабли снастил,
По указу государеву,
По приказу я командирскому.
Под кустиком, под ракитовым
Не огонь горит, не смола кипит,
Что кипит сердце молодецкое
Не по батюшке, не по матушке, —
Что по душечке красной девице». (2)
Проходя мимо амбара, стоявшего на отшибе деревни, они с удивлением для себя заслышали уханье не вокруг него, а собственно в нём. Демон вернулся, хотя они пребывали в полной уверенности, что на год-то другой от него уж точно снова избавились, когда священник окропил сарай. К их сожалению, они ошиблись. Ошиблись далеко не в первый раз. Но даже эта ошибка не стала для них фатальной. Фатальным стало то, что случилось позже.
Они, конечно, не подозревали, и подозревать не могли, что святая вода в первый раз подействовала. Потому что подтвердить это мог бы только Егорка, если бы, конечно, рассказал о том, что случилось. Но Егорка молчал, Егорка ничего не рассказывал о том, что видел. Его запугали, запугали до смерти. И если бы не это, быть может, всё бы и обошлось. Но лукавый был хитёр и опасен. Понимал он прекрасно, что столкнулся с противником мудрым и умным, что далеко не дурак был священник, и решил лишить того возможности действовать, сковать ему руки. До самого последнего момента. А когда уж этот момент пришёл бы, было бы уже поздно. План был идеальным, и не давал ни единого сбоя.
Мужики стали советоваться друг с другом. Игорь Ефимыч, один из стариков, посудил, что освящать-то амбар они уже пробовали. В первый раз нечистый схитрил. Усыпил их внимание и бдительность, притворно Староможайское покинув. А они на это, как дети малые, повелись, они-то подумали, что и вправду смогли дать ему отпор. На возражения о том, что и во второй раз ушёл он на три дня, ответ был один: «Да замануха это очередная, Иван Никифорыч! Неча поддаваться на уговоры его! Неча и сов этих жалеть!». Начали думать мужики, что же им делать. Пригорюнились: делать-то было нечего. Водой они уже пытались изгнать беса. Не вышло. Мечом бить не пришлось бы: где он был, они не видели, и дотянуться бы не могли, и сделать с ним что бы то ни было тоже не могли. Оставался только один выход, но до последнего никто не хотел к нему прибегать. Слишком уж он был нехорошим, да и из-за какой-то совы, которую, может, действительно было просто не видать, никто не хотел прибегать к нему. Самым же страшным последствием, пожалуй, было другое. Им пришлось бы в краткие сроки, буквально за несколько дней, выстраивать новый амбар, перетаскивать урожай из дома в него, но для начала – обратно, дабы и без того скудные запасы пшеницы не пропали окончательно, и на следующий год не пришлось бы входить в дальнейшую кабалу у барина, или же доставая запасы семян, которые с такой тщательностью накапливались ими, что называется, на чёрный день. Второе при худшем раскладе было неизбежно, а к первому мужикам не хотелось прибегать никогда и ни в коем случае. Уж больно дотошный был Вертепов, и уж больно корыстолюбив он был, чтобы не припомнить им лет через десять должок. Да, натура у их помещика была не самой хорошей. И поэтому долгое время Игорь Ефимыч находился в меньшинстве. Пытались найти иные способы выхода из сложившейся ситуации.
К тому же, сильно мужиков напугал нежданно-негаданно появившийся Егорка, схвативший за рукав отца и начавший кричать: «Тятя! Тятенька, не делайте этого! Не надо!». Кузнецов, впрочем, прислушиваться к сыну отнюдь не собирался. Обругав его, он отправил домой. Парень проигнорировал повеление отца и, отбежав в тень ближайшего забора сел там и тихо заплакал. Он не помнил, как очутился здесь, и почему его отец так сильно на него кричал. Не помнил, за что, не помнил, что делал перед этим. А вот отец его вдруг встал на сторону старика: «Да что вы мальчишку слушаете? Это ж дети, им всегда жалко, когда что-то из того, что им привычно, вдруг пропадает. Сжечь надо этот амбар – да и дело с концом!».
С ним спорили, выдвигали самые сумасбродные варианты, но, в конце концов, сошлись на одном, последнем. Том самом, который предлагал Игорь Ефимыч. Решили амбар-таки сжечь. Сова-то всё ухала, и поделать с этим они ничего не могли. Оставалось только спалить его и её с ним. Закипела работа. Снопы решили не по домам развозить, а в церковь, в святое место, куда лукавый уж точно не должен был сунуться, снести. Чтобы на утро отец Борис ещё и их окропил. Священник, конечно, заупрямился, да и идею о сожжении не поддержал, но и не отверг. Делать было нечего. После того, как разобрались с культурами, нарубили в лесу, удивительно тихом в тот день, хвороста, снесли в амбар, устлали его пол, да и вокруг наложили прилично. И приступили к этому странному, причудливому аутодафе, объектом которого была невинная птица, которую сначала прогнали, потом облили водой вместе с чудом спасёнными яйцами, а теперь собирались сжечь, поддавшись слепой ненависти к непознанному, к тому, чего боялись. В тот миг лукавый окончательно овладел Староможайским. Лишь Егорка, бывший последним предупреждением, последним ударом набата, сидел в сторонке и плакал. Ему не удалось предотвратить страшное.
Пылал костёр, который мужики подожгли факелами со всех сторон амбара, ярко. Жёлтые, оранжевые, красные языки пламени принялись лизать стены амбара, поглощая их. Сова испуганно ухала, хотела улететь, но не могла бросить своих ещё не родившихся птенцов. Таков был её долг, долг наседки. А мужики только радовались, когда обрушилась крыша, когда испепелились стены, когда послышался грохот. Кричали: «Гори, нечистый, гори!». А предел их ликованию наступил, когда конструкция истлела полностью, и уханье прекратилось. С чувством выполненного долга они уже хотели пойти по домам, как вдруг пепел начал собираться в кучу, а затихшее пламя почему-то начало гореть с новой силой. Только тогда они поняли, что натворили. Из леса вылетела огромная стая сов с ветками наперевес. Пролетая по самому верху пламени, они поджигали себя и врезались в виновников сожжения своей сестры, в страхе, с криками убегавших. Вторая эскадрилья шла на два захода. В первый возгорались ветки в их когтях, которые затем сбрасывались на дома в Староможайском, а во второй они разили уже мужиков, и не было от них спасения. Наконец, пламя собралось в единый огромный костёр и воплотилось. На всю округу раздалось: «Ух! У-у-ух!». Те, кто уцелел после совиной атаки, крича, пытаясь спасти свои пожитки или убежать в лес, оцепенели в ужасе. На пепелище амбара стояло чудовище, каких свет не видывал. Вернее, свет-то видывал, а вот староможайские – нет. Оно было ярко-красного цвета с серыми пятнами и жёлтым брюхом, к центру приобретавшим белый, ослепляюще-белый цвет. Страшное было зрелище. А самым страшным было, конечно, то, как оно выглядело. Оно производило впечатление ничего иного, как духа возмездия, явившегося по души сельских, намеревавшегося сделать только одно – отомстить за себя. Отомстить за то убийство, которое было совершено. Это была гигантская демоническая сова.
Сперва она просто ухала, угрожая оставшимся в живых разве что своим монструозным размером. Но затем, расправив крылья, поднялась на крыло и полетела. Везде, где бы она ни пролетала, на землю обрушивался огненный ливень, ливень всепоглощающего пламени возмездия. Всех, кто смел выходить из домов, она убивала ударами клюва, а порой хватала и подбрасывала так высоко, что шанса вернуться ни у кого не было.
В последнюю очередь она обрушилась на храм. Предварительно был сожжён дом попа с попадьёй и детьми. Сам священник встретил чудовище на входе. Он тащил с собой бочку освящённой воды. Последнее, что у него было. Собравшись с последними силами, приподнял её над собой и помчался на чудовище.
Огонь столкнулся с водой. Но воды этой было слишком мало. И будь она хоть трижды освящена – это бы всё равно не помогло. Нечистый присутствовал здесь незримо. Он вовсе не имел никакого воплощения. Он поработил мужиков страхом и ненавистью. А расплату за это им принёс уже не он. Это была сама природа, воплотившая гнев свой в гигантском чудовище. Клюв его сильно повредился, но это не помешало сове схватить отца Бориса и, проглотив его, заживо сжечь внутри себя, вплоть до костей. А следом она врезалась в основание храма и повергло что деревянные стены, что позолоченный купол, наземь, разрушив последний оплот борьбы со злом, которое завладело душам жителей Староможайского. Но вместе с тем она же изгнала это зло. Оно било всех - а уж Господь всяко должен был узнать своих. Оно не щадило никого. Ибо все здесь совершили страшный грех. Все решили пойти против матери-природы. Против той, что давала им пищу и воду, против той, что позволяло им жить. Но самым страшным было то, что они сожгли не вылупившихся ещё птенцов и защищавшую их мать. Тем самым они провозгласили борьбу против самой жизни. И проиграли в ней. Природа ведь всегда побеждала. И в этот день человек получил лишнее тому доказательство.
***
Егорка сидел над когда-то столь дорогими ему костьми. Он сидел над пылавшим трупом своего отца. Он тихо, беззвучно плакал. С губ его срывалось одно и то же: «Совы в ночи летят! Совы в ночи летят! Тятя, я же предупреждал. И тебя, и всех. Совы в ночи летят!». Он был последним и единственным выжившим на пепелище староможайского. На лбу его был заметен синяк: это одна из сов ударила его, обездвижив, но не убив. Белая рубаха его была изодрана, равно как и серые штаны. Лаптей на голых ногах не было. Он сидел на коленях, и повторял, как мантру. То, что говорил когда-то иконе Сергия Радонежского. Ибо он вспомнил. Ибо страх его прошёл. Но прошёл слишком поздно.
Вдруг над головой его пролетела чья-то тень. Видимо, это был один из солдат природы, воевавших против его деревни. Сова. Совершив круг, она села перед Егоркой.
Это была неясыть. Идеально-чёрного цвета, с жёлтым хвостом, белым брюшком, с красными, смотрящими будто ему в душу, глазами. Кузнецов сын сперва хотел броситься на неё, задушить, как она убила его отца, но потом из-под её крыльев выглянуло ещё три пары маленьких глаз, и запищали маленькие рты. А сама мать только и сказала, что:
- У-ух.
Мальчик промедлил, и долго они сидели молча, уставившись друг на друга, пока Егорка не протянул бережно руки.
- Да не боись ты. Не трону тя. Мы с тобой одни сиротинушки теперь остались, нам заодно держаться надо.
Аккуратно посадив сову на плечо, он подобрал чудом не сгоревшую палку, видимо, бывшую в хворосте костра, в котором сгорел амбар, побрёл в лес. У него, кроме этого импровизированного орудия и новообретённых «питомцев», не было ничего. Да и не знал он ничего, кроме одного:
Совы прилетели в ночи.
(1) - Все имена и названия выдуманы. Совпадения с реальными событиями случайны.
(2) - использован текст песни "Вниз по матушке, по Неве-реке"