Закончили на сегодня; Пушкин, I have been waiting for you

[Djulian-of-Amberus]

Название: Reminiscence, like lightning...
Автор:  Djulian-of-Amberus
Фэндом: Евгений Онегин, немножко Мурвела, какоридж, по сути
Размер: мини (5, 5 тыс. слов)
Рейтинг: PG
Жанр: романс, гет, много джена, фолк
Персонажи: Мелисса, Кэрол, Евгений, Владимир и другие
Предупреждения: очень много отсылок к "Евгению Онегину", вплоть до цитирований. Пушкин сам такой стиль задавал.
От автора: это апология Ольги Лариной. Под другим именем, с другим бэкграундом. Но, как ни печально это признавать, персонаж настолько проработан, что всё это могло быть. Я практически претендую на истину. Нет.

Птичка, птичка,
В золотой клетке,
Что же ты ждешь - венец или нож?
Лети, птичка, с ветки на ветку,
Жаль, что ты мне уже никогда не споешь.
Саруман

Май 1813 г., Северо-Запад России, где-то в Петербургской губернии.
Маленькая Мелисса навсегда запомнила тот день. Это была тёплая весна тысяча восемьсот тринадцатого года, когда солнце, наконец, во всех смыслах взошло над страной. Это был кровавый рассвет. Десятки тысяч мужей, братьев, отцов не вернулись с поля битвы, великой битвы с нашествием двунадесяти языков. Подошли к концу дни того, кого все считали главным творцом этой виктории – Михаила Илларионовича Кутузова. Центральные губернии испытывали катастрофическое разорение после того, как по ним дважды прошлась наполеоновская армия. Но всё же это был рассвет. Жив был символ, царь-победитель, Александр Первый. Жив был тот, кто пожертвовал собой и своим именем во имя России, тот, кто одними своими деяниями заслужил право именоваться настоящим гражданином её, - Михаил Богданович Барклай де Толли, три года готовивший страну к победе и со своей миссией справившийся блестяще. Живы были сотни тысяч мобилизованных им за эти годы. Большая часть империи осталась нетронутой, сюда не дошли ни война, ни жестокие её отголоски, ни возможное порабощение. К числу этих благословенных районов с полной уверенностью можно было отнести Петербургскую губернию, не познавшей ужасов битвы за выживание, трагедии партизанских отрядов и боли предательства, которая ныне ликовала.
Мелиссе было тогда девять с небольшим лет. Она была зимним, ранним ребёнком, и всё же ещё слишком несмышлёным. Её сестра, которая была на год старше, с упоением ловила сводки с фронтов, искренне болея за тех, кого называли простым словом «наши». Младшая же не понимала, чего та так радуется, а самое главное, чему. Пусти её сейчас в Царскосельский Лицей – и на неё посмотрят, как на существо из другого мира. Справедливости ради, она таким и была. Молодой, провинциальной дворяночкой, чуждой ранних проявлений патриотизма по причине незрелого понимания самой концепции Родины. Для неё Родиной был её дом и угодья вокруг него. Место, где она родилась и выросла. Россия, огромная Россия, была скрыта для неё залесским туманом, а ещё больше от неё были скрыты гражданские свободы и прочая, по большей части, политическая мишура. Здесь и она, и её сестра впадали в одинаковое непонимание, когда встречали крестьянских мальчишек и девчонок, и им говорили, что вынуждены трудиться по несколько часов в день, чтобы их погулять отпустили хоть на часок. Крепостное право ещё не вторглось в их жизнь. Позже Мелисса станет вспоминать, как хорошо было в те годы, когда в беседах с дворянскими мальчишками, которых иногда приводили в гости соседи, не приходилось оперировать такими философскими категориями, как свобода. А уж когда её муж начал говорить об этом, так домашняя жизнь и вовсе превратилась в сущий ад. Побои, порой случавшиеся, ещё можно было пережить. Но когда он вдруг начинал заговаривать о том, что неплохо бы было освободить крепостных, она всерьёз начинала задумываться о том , что неплохо бы было уйти от него в монастырь. Ей в детстве этого хватило. Во взрослой жизни она стала сталкиваться с этим только чаще. И мера, которую она приняла в этом отношении, была более чем радикальной, и Александр Первый, будь он ещё жив, поступок сей назвал бы благородным и достойным настоящей дворянки. Женщину ей повесил на грудь какую-то. Анну или Елизавету, кажется. Или Елизаветой звали его жену? Мелисса едва ли помнила это. Помнила только то, что при дворе ей не понравилось. И дома не понравилось. Взрослая жизнь ей вообще не слишком нравилась.То ли дело безмятежные деньки детства, проведённые в родном доме. Этот конкретный таковым назвать было нельзя, чего греха таить. Но он, честно говоря, хотя бы был забавным.
Светило холодное солнце раннего майского утра Северо-Запада. У Мелиссы были целых свободных пять часов. Как их можно было провести? Кэрол, её старшая сестра, предпочла остаться дома за своими книжками. Зачем ей это? Младшая не знала. Кто-то мог сказать, что она для сего была слишком пуста, что её голова, в отличие от головы Кэрол, не тяготела к познанию, что ей была уготовлена участь одной из шляпок в бесконечном светском хороводе, что ей, в отличие от старшей сестры, не суждено стать частью просвещённой интеллигенции, углублённой в литературные дебри. На деле всё было куда прозаичнее. Она просто ещё не успела вырасти, повзрослела не слишком рано. Она всё ещё была слишком беззаботна, чтобы её голову чрезмерно затронуло образование или же чтение. Сидеть дома же ей просто не хотелось, особенно в один из немногих ясных дней этого лета. Поэтому, отпросившись у родителей с горем пополам и получив строгий наказ не отходить от дома слишком далеко, она вышла на двор. Не слишком большой, не слишком богатый. Но здесь была хотя бы конюшня. Маленькая – на лошадей пять, не более. Для дворянских габаритов – и вовсе крошечная. Пять лет назад родителям вздумалось их с Кэрол научить на лошадях ездить. Намерение было доведено до конца, и к девяти годам сёстры уверенно держались в седле в одиночку, безо всякой посторонней помощи. Чем Мелисса, к слову, пользовалась практически постоянно, выезжая сама за пределы поместья. Порой ей за это доставалось, и неделями она сидела дома. Но иногда всё обходилось благополучно, и, как следствие, надежду на очередной удачный выезд она не теряла ровным счётом никогда. Вполне может быть, что и зря. Но едва ли её, всё ещё слишком беззаботную, подобное волновало. Скорее, всё было с точностью до наоборот. Она упорно продолжала выезжать раз за разом из дома далеко. Намеривалась поступить так и сейчас.
Конюх, высокий и грузный старик лет семидесяти с густой седой бородой, выцветшими серыми глазами, одетый худо-бедно, заприметив её, поднял голову вверх и зашептал «Отче наш», готовясь к извечному вопросу:
- Дед Саш!
- Да, Твоё Благородие? Что такое?
- Дед Саш, я на лошадке хочу покататься!
Сама невинность. Улыбка, локоны льняные… А какой маленький чертёнок сидит там, внутри!
- Твоё Благородие, твои родители же высекут старика, когда узнают, что я дал тебе её.
- А мы им не скажем. Не скажем же, дед Саш?
Простодушная, милая, на первый взгляд. Но хитрая, аки лисица! Кто же из неё вырастет, интересно?
- Не скажем.
Выхода не было. Не даст лошадь – высекут за то, что не дал. Даст – высекут за то, что он не уследил. Он же виноват в том, что у семьи на лишних нянек денег нет, а сами они погружены не в детей, а в себя. Они были хорошие помещики, добрые, за дитя беспокоились, но не всегда тогда, когда нужно. Приходилось ему делать. А его Мелисса раз пять обводила вокруг пальца. На шестой он просто проводил её глазами до горизонта и ушёл в конюшню. Всё равно вернётся. Барынька могла за себя постоять, и конь бы её не сбросил с себя. Он в ней был уверен. А посему молча дал в руки поводы, помог залезть в седло и лишь тихо попросил:
- Твоё Благородие, обоих же нас накажут…
- Ничего. Я вернусь, ты не волнуйся.
- Я не волнуюсь. Я надеюсь, - помахал рукой старик и отвернулся, возвращаясь к уходу за остальными лошадьми.
Мелисса же поскакала вдаль по грунтовой дороге, уводящей далеко от поместья. Она не знала, сколько ещё раз пройдёт или проедет по ней, не знала, что Кэрол, со вздохом провожавшая её сейчас, глядя на неё из окна, десятилетием позже пройдёт по ней, убитая горем и охваченная жаждой познания, не знала, что однажды и сама пройдёт по ней в последний раз. Для таких мыслей она была всё ещё слишком мала. Она была слишком ребёнок. Озорная и непослушная девочка. Не подозревала она, что с ней сделает время, во что превратит её этот день. Она просто скакала по дороге.
Пели птицы, провозглашая своей радостью наступление дня. Солнце продолжало светить, не собираясь заходить за непоявлявшиеся облака. Утренний туман медленно, но верно поднимался над землёй. Трава по бокам дороги была мокрой от ещё не испарившейся росы, и лучи играли на ней. Мелисса видела эту картину уж не раз, но никак не могла насмотреться на неё, столь прекрасен был этот пейзаж. Огромные, корабельные сосны вдоль дороги хранили девственную тьму бора, озадачивая и маня к себе. Но редкий всадник решался последовать их зову: слишком уж опасна была эта красота, слишком губительна. Не один странник пропал, решив испытать удачу и поискать диковинные миры и диковинных существ, скрытых в глубине не тронутого человеком леса. Мелиссу об этом предупреждали. И она этим предупреждениям внимала, как правило. Отвага – отвагой, поездки – поездками, а инстинкт самосохранения и банальный детский страх ещё не отменял никто. Она боялась темноты, боялась таившихся там охотников – не людей, конечно, - зверей, боялась потеряться. Дорога, в конце концов, была одна и была прямая. На ней-то уж она не заблудится. А там, в дебрях… Нет. Даже думать об этом не хотелось. Она встряхнула головой, как раз вовремя. Ещё немного мыслей о плохом – и она бы, вздрогнув, потеряла поводья и упала с коня. Разбилась бы. Маменька с папенькой горевать стали бы. Нет, нет, нет, нет! Нельзя ей было думать об этом сейчас. Она должна сохранять внимание, должна следить за дорогой, должна держать поводья. Она должна сейчас отдыхать, она должна радоваться. Она замедлилась. Надо ехать быстрее. Да, вот так! Выветрить всё дурное из головы. А зачем бы ей ещё, в конце концов, ехать гулять, как не ради этого? Ради того, чтобы отвлечься от обучения этикету – провинциальному, неловкому, - но оттого не менее порой раздражающему при обучении. Ради того, чтобы меньше слышать наставлений. Ради того, чтобы жить спокойно, вольно, как птица в поле. А не для мыслей… о чём? О смерти? Нет уж, это не её. Не может она так. Она лучше будет скакать во весь опор, скакать, как казаки из сестринских рассказов, скакать, куда глаза глядят! Быстрее, быстрее, быстрее!
Локоны её развевались на ветру. Она неслась во весь опор, потихоньку приближаясь к цели своей поездки – границе между их владениями и владениями соседей, после которой была самая пора сбавить темп и тихо, спокойно доехать до дома, если повезёт, оставить лошадь старому конюху, а если не повезёт, то вытерпеть его жалостливый взгляд, полной боли, заплакать, увидев иссечённую отцом спину, выслушать крики домашних, укоряющие слова всегда правильной Кэрол, принять их к сведению и сесть под совершенный домашний арест на несколько недель вперёд. Что ж, оно того стоило. Тем более, что выбор был не в её силах. Это уже были силы судьбы. Хватятся её родители или ж нет. Она уже сделала всё, что было в её силах. И она скоро узнает, повезёт ли в этот раз ей или же не очень. Впереди был ярко освещённый холм, а за ним – она это хорошо знала – грунтовая дорога разделялась, ведя во владения соседей её семьи. Доехавши до его вершины, она постояла немного, полюбовавшись на потрясающий вид расходившегося пути, окаймлявшего ещё один гигантский сосновый бор, и начала понемногу разворачиваться по кругу налево.
Вдруг её глаза привлекла необычная картина. На опушке, за которой практически сразу же начиналась непролазная чащоба, стояла странная фигура, которой она почему-то раньше не замечала. Статуя медведя. Или не статуя? Издалека бурый выглядел совершенно как настоящий, даже носом по ветру водил. Мелисса замерла. Конь испуганно заржал, словно предчувствуя грядущую катастрофу и беду. Она аккуратно стукнула его ногами по бокам, дабы не вздумал убегать. Наоборот, тихо скомандовала двигаться вперёд. Ему бы не послушаться и унестись с ней в родную конюшню, спася тем самым от беды и наездницу, но он не мог не подчиниться. Он медленно пошёл вперёд, шаг за шагом, преодолевая собственную боязнь. А медведь, тем временем, что-то полуласково прорычал, стоя на задних лапах, и помахал лапой, продолжая зазывать. Маленький ум Мелиссы принялся лихорадочно перебирать все сказки, что няня когда-либо ей рассказывала, чтобы вспомнить, не попадалось ли среди них, совершенно случайно, подобного образа, или злого медведя. К её величайшему облегчению, ничего подобного не находилось. Можно было радоваться. Вот только по мере приближения она начинала замечать, что глаза у медведя были странно-чёрными. В них не было зрачков. Это неимоверно, надо заметить, пугало. Но вскоре он развернулся, опустился на четыре ноги и, попросив одной из них идти за ним, избавил её от перспективы наблюдать это зрелище. В этот момент конь попятился: ему не нравилась перспектива идти в чащу. Но в ребёнке любопытство победило страх. Конь свой шанс спасти её окончательно упустил здесь и сейчас, когда под ударами её ножек подчинился и пошёл вперёд вслед за медведем, который, периодически поторапливая их рыком, неумолимо продвигался всё глубже и глубже в лес.
Удивительнее всего в этой ситуации было, пожалуй, то, что лес снаружи казался гораздо более густым, чем он был внутри. Или в сказках и вправду говорилось, что медведь – лесной царь? Казалось, что сами деревья раздвигаются, уступая место его грозной, неумолимой поступи, хозяйской, но отнюдь не косолапой: Мелисса в первый раз увидела, что ступни его были полностью прямые, и перемещался он совершенно не в развалку, а напротив, очень быстро, пусть при этом и размеренно по большей части. Попутно она пыталась обращать внимание хоть на какие-то ориентиры, как когда-то заклинала её няня в случае, если воспитанница вдруг в лес попадёт. Что-то даже запомнила. Но дорога была удивительно прямая, и никакой нужды в этом не было. Или это ей казалось так? Она не знала. Знала только то, что сейчас было совсем не время терять бдительность.
Сквозь густые кроны деревьев начали, тем временем, пробиваться солнечные лучи. Взору Мелиссы открылась светлая поляна посреди леса, посреди которой стояла крепко сделанная, причём совсем недавно, – древесина была свежая, дождём даже не тронутая ни разу, - избушка, а вернее, крепкая русская изба. Медведь, что-то проревев в очередной раз, встал на задние лапы и открыл дверь, вежливо пропуская девочку. Та соскочила с коня ловко, как редкая дворянка и старше, чем она, могла, и, кивнув, зашла внутрь. Когда за ней закрыли дверь, то она впервые поняла, что попала если не в ловушку, то в неприятную ситуацию и совершенно безвыходное положение. И с этим надо было что-то делать.
Она медленно пошла вперёд. Это было вполне логичным поступком. Раз сзади путь был закрыт, нужно было двигаться дальше. Сверху спускался маленький луч света, прошедший, видимо, сквозь окно светлицы, делая небольшую часть пути перед ней видимой. Ничего особенного, надо заметить, не было здесь. Деревянный пол, кое-где покрытый седыми нитями паутины, свободный ото всякой мебели. Поизучав его, Мелисса пришла к выводу, что кусочки белой материи медленно соединялись в единую дорожку, вёдшую её всё дальше. Будучи по-детски нетерпеливой, она решила «помочь» им. Аккуратно, сперва вскрикнув оттого, что они решили сопротивляться, стремясь к полу, ведя себя совершенно как живые, Мелисса принялась за исполнение своего плана. Ей это даже удалось. Справившись с задачей, она получила доступ к следующей части тьмы избы, когда та, будто сказочная избушка на курьих ножках, словно привстала и подвинулась. Верхнее окно, сквозь которое и проходил свет из-под крыши, как казалось Мелиссе, переместилось. Перед ней возник ещё один участок, освещённый проникавшим сюда солнцем. На нём тоже не было совершенно ничего, кроме продуктов деятельности некогда обитавших здесь, но, судя по всему, давным-давно уже или ушедших, или вымерших, или попрятавшихся по углам в её присутствии пауков. Они тоже складывались в картину, но совершенно иную, нежели та, что была на первом отрезке пути. Девочка уже совершенно позабыла об опасностях, о том, что дома, быть может, волновались родители, что Сашку наказывали, что конь, скорее всего, уже сбежал, что медведь, исполнив злосчастную роль, тоже ушёл и то ли горевал, ибо злая колдунья заставила его завести её в эти дебри, то ли рычал себе под нос, смеясь над её наивностью. В первое верилось гораздо больше. Хотелось верить, во всяком случае. Или даже – захочется. Потому что сейчас она была полностью поглощена игрой. Вместо прямой линии, которую она вновь решила сложить, сделать нужно было что-то другое. Нити ускользали, больно вырываясь из её рук, уползая назад, волочась по полу. Но сами складываться в фигуру не желали совершенно. Минут пятнадцать Мелисса носила их туда-сюда по небольшой освещённой площадке, опытным путём выяснив, что более всего они тяготеют к её передней части. А ещё их осталось две: самую маленькую она уже поставила на место – в самый конец, ближе к дальнейшему пути. Посмотрев на неё ещё пару минут, не удержалась и хлопнула себя по лбу. Разгадка-то была простая. Последняя из поставленных ей паутинок образовывала небольшую развилку на своём конце. Вели оба её конца вниз. Она представляла собой ничто иное, как маленькую стрелочку. Начало большой. Сообразив это, Мелисса быстро приставила к ней по диагонали две другие нитки. С избушкой ничего не произошло. Она места своего не поменяла. Но Мелисса всё равно в очередной раз вздрогнула. Слева открылось окно: с треском и шорохом распахнулись занавески. Ещё больше света проникло в сказочное жилище. Горизонтально ударил второй луч, открывая следующий этап головоломки. Прямо перед Мелиссой возникло зеркало, стоявшее к ней спинкой. Ещё две стояли под разными углами к нему, а впереди привыкшие к темноте её глаза разглядели трон и недвижимо сидевшую на нём широкую фигуру. Женскую, похоже. Не крестьянскую, не городскую – дворянскую, но очень уж большую. Она знавала пару таких соседок своих родителей. Но не узнавала ни одну из них. Наверное, даже к счастью. Думать о том, на что они могли пойти ради участка, который останется пустым, если с ней или её родителями что-то… Нет. Она не будет думать об этом. Второй раз за день – нет. Лучше думать о том, что сейчас она отсюда выберется, что всё будет хорошо. Нужно было что-то делать. Но что именно? Она не знала. Что-то с зеркалами. Что-то подсказывало ей, что их нужно было расставить в правильном порядке. Но каков он был, этот порядок?
Решение пришло не сразу. Но, наконец, спустилось в её голову. Она обратила внимание на то, что луч был какой-то слишком яркий, слишком густой, как сказали бы взрослые, сконцентрированный, направленный. А раз он был направленный, то, решил детский рассудок, его можно было и перенаправить. Помочь же сделать это и призваны были зеркала. То, что было направлено в сторону окна, стояло чуть ли не с другой стороны участка. Его она двигала очень долгое. Маленькие, слабые ручки быстро уставали. Даже слишком быстро. Но она не обращала на это внимания. Отпускала, лишь когда дерево начинало слишком сильно резать руки. Но в подходов десять справилась, хотя руки разодрала чуть ли не в кровь. Зато луч преломился и развернулся по диагонали на сорок пять градусов, ударив в противоположную стену. Не во второе зеркало. А это значило только то, что Мелисса думала слишком легко отделаться, раз считала, что первое стекло было единственным, которое нужно было двигать. Благо, что деревянный постамент, на котором лежало следующее, не так далеко находился от точки назначения, как его предшественник. Но тащить его тоже было неприятно. К концу силового упражнения на её глазах выступали слёзы. С другой стороны, она справилась со своей задачей более чем успешно. Во второй раз преломившись, луч ударил в третье зеркало, осветив трон и царицу, которая на нём сидела. Это была полная женщина лет тридцати пяти, укутанная в зелёную тогу, с голыми ногами, у которых пальцы представляли собой сучки, а около них лежали три паука. Мелисса, вскрикнув, отшатнулась. Хозяйка хижины, напротив, улыбнулась:
- Не бойся меня, дитя. Не обижу я тебя. Тихо. Не плачь, малышка, всё будет хорошо, - она подошла к Мелиссе, гладя её по голове. Пауки подбирались к ногам, нежно ощупывая их мохнатыми лапами, доводя её и вовсе до состояния истерики. Она тряслась, уткнувшись головой в колени и опустившись на пол, шепча: «Не трогайте меня, не трогайте! Оставьте меня!». Но хозяйка никак не могла угомониться. Она подошла ещё ближе, обняла Мелиссу за плечи, когда та отпрыгнула, закричав, что было сил:
- Оставьте!
Эффект это произвело в высшей степени неожиданный. Пауков как не бывало, крик Мелиссы превратился в звуковую волну, отбросившую и оглушившую царицу избушки. Она изменилась мгновенно. Вместо рук у неё появились паучьи лапы, в голове зашипели щупальца медуз, глаза позеленели, став совершенно змеиными. Она зарычала:
- Скверная девчонка! Будь же ты проклята!
- Оставьте меня! Прошу, оставьте!
- Никогда! Ты теперь моя! Проклятая и моя!
- Нет! Нет! – вновь крик отбросил хозяйку. Мелисса почувствовала, как её одежду пробивает что-то. Взглянув в зеркало, едва сознание не потеряла: у неё прорезались крылья. Маленькие фиолетовые крылья. Она уже даже чувствовала их. В углу избы поднималась на ноги её похитительница. Времени было нельзя терять. Взмахивая, кое-как она поднялась вверх, пробила крышу и вылетела наружу. Коня и медведя рядом не было. Поэтому она, что было сил, вся в крови и слюде, полетела вдоль дороги к усадьбе. Вслед ещё доносились проклятья. Но её уже это не беспокоило. Она мчалась домой.
Прилетела спустя час или два. Крылья свернула, не показывая никому. Виновато потупив голову, зашла в дом, прошла мимо родителей и упала на кровать. На неё долго ругались. Но она ничего не говорила. Её показывали врачу, но тот ничего не диагностировал. Сашку спас от апоплексического удара, который того хватил, когда конь в крови без пани вернулся. Но с Мелиссой, по его словам, всё было в порядке. Мать с отцом, да и Кэрол, вскоре тоже убедились, что ничего дурного не произошло. Тем более, что их Мел перестала без спросу из дома уходить. К прежним весёлости, скромности и простодушности добавилась ещё и послушность. Она стала золотом, а не ребёнком. О проклятье и новых своих способностях и думать позабыла. На долгое время. Но проклятье не забывало о ней. Никогда.

***

Январь 1821 г.
Груз вины, свалившийся на хрупкие плечи, оказался слишком велик для неё. Никто даже не подозревал, что её новая показная весёлость и беззаботность были всего лишь ответом сломавшейся психики на испытания, с которой маленькая девочка не смогла справиться. Она попросту не вынесла удара, который обрушился на неё. Боль от того, что разочаровала родителей, боль от укоризненного взора понервничавшей за неё Кэрол, боль от осознания того, что старик-конюх, которого барин по душевной доброте своей после инцидента отпустил на волю, – старшему в семействе, хоть и любил он пораспускать руки на своих крепостных, не чуждо было милосердие к преданным ему в течение многих лет слугам, - схватил инсульт по её вине. Всё это вместе было слишком тяжело для неё. Она понимала, что нужно было жить дальше – и жила, как только умела. Но ответственность свою в итоге так и не приняла, и сама себе судьёй была за это. Одинокой судьёй одинокой подсудимой в бесконечности неизменно приходивших ночей. Но даже это было лучше, чем заснуть. Во сне перед ней сначала представал Сашка, не произносивший ничего, кроме: «Говорил я тебе, барынька, высекут меня. А я старый, я умер». Она, просыпаясь, шептала: «Нет, дед Сашка, ты жив, ты живее всех живых, я же видела тебя сегодня. Ты жив, жив, жив!». А следом она вновь ложилась на удобную перину, забывалась, и тут же жалела: появлялась колдунья, проклинавшая её вновь и вновь, звавшая к себе. И так повторялось раза три. На четвёртый сон девочки становился младенческим, и она уже ничего не видела, просыпаясь относительно бодрой. С течением лет организм её и вовсе к такому распорядку, как и следовало ожидать, привык, а она сама научилась бороться с недобрыми сновидениями. Она перестала обращать на них внимания вообще. Упрямо твердя себе, что всё это было неправдой, она немо стояла перед колдуньей. Сашка, который, по своим словам, окончательно поправился после апоплексии, и вовсе перестал к ней приходить. Для этого ей пришлось просить прощения у него лично несколько раз, ибо он искренне не понимал, за что ей, барыньке, стоять перед стариком на коленях. Ему даже невдомёк было, что с таких шагов дворян навстречу крестьянству, с волнения за чувства и здоровье своих крепостных, и начиналась в каком-то плане отмена крепостного права. Мелисса им дорожила, и он, видя, что её и вправду тревожит всё произошедшее, простил её в слух, хотя в душе никогда и не обижался. Но раз барыньке взбрело в голову, да так, что никак не выпустит её из лап навязчивая идея, то почему бы и не сказать одну-единственную фразу. Такую сказать и вовсе было не грехом, что он и сделал. Мелисса, с удивлением даже для себя, успокоилась.
Окончательно же её душа пришла в равновесие, когда из Германии приехал ребёнок их соседей – Владимир. Уезжал ещё совсем ребёнком, таким же, как все они. А вернулся поэтом, романтиком, витавшим в облаках. По-настоящему, а не как она. Мелисса это почувствовала, и невольно потянулась к нему, пытаясь забыться, отстраниться от своей вины. А он избрал её своей Музой, воспевая стихами, написанными под лампадкой в ночи при свете Луны и звёзд; приносил и чужие, разбирая на хореи с амфибрахиями, попутно экспромтом в рифмованной речи объясняя, что написаны они не для какой-то там Воейковой или Раевской, а для неё. Ей это льстило, она устало внимала, а потом обнимала его, склоняла голову на плечо и накрывала губы пальцем, который он как-то раз даже рискнул поцеловать. Он ей нравился, этот Владимир. Пожалуй, была бы хорошая пара. Соседи-грекоманы нарекли их Амуром и Психеей. Юноша, пожалуй, действительно был молодым ангелом любви. Но Мелисса скорее была Селеной, хотя и умело это скрывала. Поддерживала образ. Владимир ни о чём не догадывался. И не догадался до конца дней своих. До того самого дня, когда проклятье, о котором перестала напоминать колдунья во сне, рухнуло на несчастные головы пары.
На празднество в честь дня рождения Кэрол пришло много гостей. Среди них был и Евгений, ещё один недавно объявившийся в округе сосед. Он был лёд в сравнении с пламенем её избранника, и вёл себя соответствующе холодно. На неё внимания не обращал вовсе. К её счастью. Она боялась этого человека. В его присутствии почему-то ей сразу припоминались все её смертные грехи. Он был самый настоящий демон, и её не на шутку беспокоило, что Владимир считал его своим первым другом, даже единственным, не считая, разумеется, своей избранницы. Но говорить о нём она даже не пыталась. Знала, что это будет бесполезно. Почву прощупала, упомянув его, нарвалась на хвалебную тираду, и оставила все дальнейшие попытки. Чувствовала, как злой рок увлекает любимого, как некогда упорство увлекло её саму. И от того её страх становился только сильнее. Она справилась с колдуньей благодаря своим неординарным способностям. Были ли они у Владимира? Мелисса не знала, не имела ни малейшего понятия. И посему её угнетало ужасное предчувствие. Лесной царь вернулся, и уже пустил медведя по следу их семьи. Отпустит ли он их в этот раз? Она приходила в ужас от одной мысли об отрицательном ответе.
Всё усугубляло ещё и то, что Евгений сам выбрал в испытуемые её сестру. Не её, закалённую боем, а Кэрол, старшую, но наивную её сестру, которая потеряла, казалось, от него голову, и весь вечер смотрела только на него. С ней Мелисса даже думать заводить разговор не хотела. Поссорятся, а практической пользы от всего этого не будет никакой. Бесполезное дело было. И дальше должно было стать ещё хуже. Фатум близился к ним, замахнувшись своей страшной косой. Если она хотела быть точной, то этой косой должна была стать рука Евгения, которой он пригласи её на котильон. Она приняла это невинное ухаживание с отсутствием волнения на лице, надела на себя маску пустышки, каких он видел много. Это была ещё одна защитная реакция. Она ни слова не сказала, когда он сжал ей руку и что-то слишком пошлое зашептал ей на ухо. Стихи, конечно, сочинял он недурно. Но отчего-то после этого танца куда-то делся Владимир. Ему стало плохо? Обиделся на неё или Евгения? За что? Да, услышь он этот мадригал, дело было бы плохо, но она видела, что он слишком далеко стоял. Несчастная Кэрол и то имела большее право злиться на них – избранника сердца и родную сестру, которой он уделял всё внимание. Но она этой ночью просто тихо плакала у неё на плече, жалуясь на свою участь. Мелисса только гладила её по голове и что-то успокаивающе шептала. Она говорила, что соседи просто были не в духе оба, что всё обязательно образуется. Лгала бессовестно. Уже чувствовала, как на её шее всё сильнее стягивается петля. Проклятье шло по пятам. Что-то затевалось. В воздухе было свежо, как перед грозой, хотя за окном шёл снег. Они так вместе и заснули в ту ночь. На утро Мелиссу разбудил слуга. Аккуратно потряс за плечо, прошептав, что приехал её возлюбленный. Медленно уложив сестру на подушку вместо своего плеча и укрыв её одеялом, она, накинув шубу, выскочила на мороз. Ночную тревогу на лице как рукой сняло. Улыбаясь, она весело, невинно, простодушно спросила:
- Владимир, вы зачем вечор так рано скрылись?
Его выражение лица, до того смурное, сосредоточенное, резко преобразилось в удивлённое, поражённое. Он и думать не гадал, что его встретят такими словами. Но ответил всё равно коротко, непривычно коротко для себя даже в расстроенных чувствах:
- Да так. Я на минуту заехал, Мел. Тебя увидеть.
- Уже ль и дня не можешь прожить без меня? – она, наклонив слегка голову влево, улыбнулась ему игриво.
- И минуточки не могу, о, моя дорогая! – он начинал оживать и готов был выдать очередной стих, когда его вдруг стиснули в объятьях.
- И я без тебя, - шепнули ему на ухо, легко поцеловав в щёку. – Останешься ещё?
- Нет. Меня дела ждут, - грустно поднял он уголки губ. – Срочные. Прости, Мел, мне пора, - нежно прикоснувшись к её щеке, он высвободился из её объятий. Он боялся остаться, она чувствовала это. Боялся, что она оставит его здесь. Но почему? Что за неотложность звала его в дорогу? Она не имела ни малейшего на то понятия. Думать даже не хотела. Мысли её в последнее время и без того заходили куда-то не в правильном направлении. Углубляться в тот лес она не желала. А потому и отпустила его.
- С Богом, - прошептала одними губами.
- Пока, - ответил он громко и ушёл. Тогда она даже заподозрить не могла, что навсегда.
Она же медленно развернулась и быстро направилась в свою спальню. Досыпать. Там её уже ждала Кэрол. С мешками под глазами, растрёпанная, молчаливая, грустная. Она всегда была такой. Наивной, загадочной и таинственно очаровательной. Мелисса порой думала, чем она, весёлая, беззаботная, вечно поверхностная, заслужила Владимира. Сестра подходила ему гораздо больше. Но её выбрал Евгений. Ах, с какой бы охотой она, проклятая, с очернённой душой, чудовище с премилым голоском, приняла участь несчастной Кэрол, схлестнулась бы, повзрослев, в противостоянии с этим демоном, пришедшим к ним через соседские леса. Но, видимо, скромная и невинная красота сестры прельщала искусителя куда больше. Да и сама Кэрол тянулась к нему. Это пугало более всего, это грозило несчастьем, болью, которые рано или поздно должны были обрушиться на неё. Мелисса даже не подозревала, как скоро это должно было произойти. Гроза в этих краях всегда наступала быстро и внезапно, посреди бела дня. Всё начиналось с маленького облачка, затем вдалеке проходил странник в заячьем тулупе, как бы жарко на улице не было, а потом небо застилала чёрная пелена, начинали сверкать молнии и грохотать гром. Так случалось и в прямом, и в переносном смысле. Кэрол спросила:
- Кто заезжал?
- Владимир. По делам каким-то поехал, - пожала плечами Мелисса, внимательно смотря на сестру. В глазах той почему-то заблистал недобрый огонёк. Огонёк грядущего горя. Но она ничего не сказала.
Лето 1821 г.
Следующие месяцы тянулись в каком-то безумном хороводе. Один день сменял другой столь быстро, что она даже не успевала просыпаться и засыпать, некоторое время ей казалось, что она спит дни напролёт. Завершилось это тем, что за ней стал ухаживать какой-то улан. Богатый и перспективный. Родителям радость была, наверное. Поговорив с Кэрол, Мелисса решила, что можно даже за него выйти замуж. Стариков потешить своим картинным счастьем, даже, может, детьми. Сестра до сих пор не могла избавиться от навязчивого образа Евгения на белом коне, и пару лет ещё точно должна была с ним проходить, пропадая вечерами в заброшенном доме, покинутом хозяином, который топором обрубил четыре жизни, а после скрылся в гуще лесов чуть ли не с демоническим хохотом. Кэрол долго ещё будет отходить от шока. А она что? Она уже десяток лет жила картиной, изящной вывеской, улыбчивой, смеющейся, заливающейся трелью. Улану она нравилась. Родители хотели видеть их вместе, чтобы хоть у одной их дочери всё в жизни стало хорошо. Этого не могло случиться. Мелисса это знала. Но обрадовать их считала нравственным долгом и предложение руки и сердца приняла, ни капельки не раздумывая. Вскоре уже стояла в храме, и стеклянными глазами смотрела на читавшего молитву священника. В её омертвелых зрачках отражались свечи, стоявшие перед распятием. Одну из них она ставила перед службой в честь свадьбы лично. Ставила за Владимира. А со стороны казалось, что она вновь оживилась, и что огонь в её очах был огнём любви. На самом деле, это было не так. Но иллюзию счастья ни перед кем, даже перед мужем, рушить не стала. Пусть будут все счастливы вокруг, кроме неё, пусть страдает она одна, пусть она будет жить с милым, но не любимым. Но пусть Кэрол наберётся решимости, пусть, раз так хочет, будет счастлива со своим демоном. Но пусть родители на старости лет понянчат внуков, когда в гости приедут. А она – что? Она умерла давно. Ей было всё равно. В помещении периодически возникал ветер, неизвестно откуда. Она своим тонким голосом соловушки, не обращая внимания, выводила «Отче наш». Из-под фаты выглядывали её волосы – две розовые длинные пряди впереди и белые, чуть ли не седые, прямые волосы позади. Куда делись кудри? Где были её чудные золотистые локоны? Не знала ни она, и никто другой. Видимо, там же были похоронены, где лежал Владимир сейчас.
Он уезжал на дуэль с Евгением, а приехало обратно его бездыханное тело с улетевшей куда-то разгневанной и разочарованной душою геттингенской. Каково ей было тогда? Больно. Очень больно. Она три дня не выходила из комнаты, пуская только Кэрол с едой и питьём. В комнате воцарился самый настоящий хаос. Родители слышали нечеловеческие крики и плакали. Рядом рыдала Кэрол. Описать душевное состояние Мелиссы и вовсе не представлялось хоть сколько бы то ни было возможным. Она плакала, билась в истерике, крушила всё напропалую – и в один день заснула, рухнув на кровать, будто подкошенная. А когда встала, то уже не рыдала. На лице её вдруг просияла улыбка, с которой она вышла на завтрак, поцеловала в щёку маму с папой, обнялась с Кэрол и стала, как ни в чём не бывало, есть, не испытывая недостатка в аппетите. Сама же ощущала себя прескверно. Смерть Владимира её сломала, искалечила, уничтожила. То маленькое зданьице рассудка, что хлипко держалось после злополучной поездки в лес, рухнуло. Она веселилась, пела, но внутри её выворачивало от боли, которая просто осталась там заключена, и на которую она перестала обращать внимание. Гибели любимого словно и не было. Побывав на похоронах, она более ни разу его не навестила, будто отделываясь свечками. Её душа входила в неумолимое противоречие, которое она решила, став вновь радостной девочкой, у которой и была только эта оболочка – показной плясуньи. Её всегда считали такой. Она читала это во взгляде у Евгения, который наверняка в разговорах с Владимиром называл её пустышкой – вполне быть может, что от собственной близорукости. Что ж, теперь она действительно стала таковой, ведь внутри её всю выжгло после чудовищной утраты. Быть может, что и к лучшему. Она не знала.
Она стояла, безразлично меняясь с уланом кольцами. В глазах её двоилась собственноручно поставленная свеча.

@темы: Евгений Онегин, фанфик, Татьяна Ларина, Владимир Ленский, Ольга Ларина, Marvel CoUmiX, Евгений Онегин - роман, Кэрол "Мисс Марвел" Дэнверс, Мелисса "Певчая Птица" Голд, Справедливость, как молния